— Довольно, — говорит она. — Я все обдумаю, и завтра поутру мы встретимся снова.

Мы уже направляемся к выходу из солярия, когда герцогиня ловит мой взгляд. Я едва заметно киваю, показывая тем самым, что до тех пор намерена все обсудить с Дювалем.

Вечером я вышагиваю по комнате, ломая голову в поисках малейших щелок и трещинок в непреодолимых стенах, грозящих сомкнуться кругом герцогини и запереть ее, как узницу в подземелье. И не нахожу ни одной — то ли их вовсе нет, то ли у меня ума не хватает. А сегодняшняя встреча со всей ясностью показала, что и прочие советники герцогини не способны, скажем так, выскочить из наезженной колеи и проложить неожиданный путь к спасению.

Наконец позади скрипит тайная дверь, и из лаза в стене с трудом выбирается Дюваль. Волосы у него всклокочены, все лицо в темной щетине, глаза безумные.

— Господин мой! — Я устремляюсь навстречу, боясь, что он вот сейчас рухнет на пол. — Как ты?

— Милая Исмэй… я в порядке, — бормочет он и отмахивается слишком широким движением, точно пьяный, потом спотыкается.

Я подхватываю Дюваля и помогаю сесть в кресло. Меня терзает тревога. Ему явно хуже, а это может означать только одно: он получил еще яду. Если ничего не предпринять, Дюваль обречен.

Немного отдышавшись, он наклоняется вперед и закрывает лицо ладонями:

— Голова кружится.

— Это яд, господин мой.

Он поднимает глаза и смотрит так беспомощно, что сердце мое готово остановиться.

— Яд?..

О Мортейн премудрый и всеблагой, только не это! Только не его память! Я сажусь на пол, обнимаю его колени и приближаю свое лицо к его лицу:

— Ты помнишь, о чем мы говорили вчера вечером? Тебя отравили.

Он хватается за мои руки, как утопающий за соломинку. Словно бы надеется, что я сумею вывести его из мрака безумия обратно к свету. Его лицо проясняется — он вспомнил! — и у меня вырывается вздох облегчения.

— Помнишь, о чем еще мы говорили?

Он сжимает мои руки:

— Да! Конечно, я помню!

Я придвигаю поднос:

— Ты, наверное, голоден? Тебе необходимо поесть!

Он отталкивает пищу:

— Не хочется.

Я настаиваю:

— Мало ли чего тебе не хочется, господин мой! Твоему телу и разуму необходима пища. Ты должен быть сильным, чтобы бороться с отравой.

Дюваль в самом деле осунулся и отощал за время своей отсидки в тайных ходах. Чтобы отвязаться от меня, он берет чашку теплого бульона и мнет в руках кусок сыра. Я отказываюсь сообщать ему новости, пока он все не съест: сильно подозреваю, что они могут лишить его последнего аппетита.

Но когда с ужином покончено, приходится все ему выложить.

— Есть новости, господин мой, и сплошь скверные. — (Дюваль откидывается в кресле, словно готовясь к тяжкому удару.) — Маршал Рье и д'Альбрэ заняли Нант.

— Заняли?..

Я киваю и пересказываю ему записку Сибеллы. В ярости и отчаянии он вскакивает с кресла, но тут же едва не валится на пол и хмуро смотрит на свои ноги, ставшие непослушными.

— И к чему же склоняется Тайный совет? — спрашивает он.

— Дюнуа и Крунар полагают, что нам следует запереть городские ворота и приготовиться к осаде.

— Это ошибка, — говорит он. — Долгой осады Геранду не выдержать.

— Дюнуа надеется на своевременное прибытие помощи из Испании и Наварры.

Он очень долго молчит, потом шепчет:

— Исмэй… мне так жаль.

Я отвечаю со всей твердостью:

— Жалеть не о чем, господин мой. Ты шел своим путем и был прав. Я ни в чем тебя не виню! Но… есть и еще кое-что. Я почти уверена, что это Крунар все время тайком работал против герцогини. Думаю, ему нельзя доверять.

Дюваль смотрит на меня так, словно это я балансирую на грани безумия, а не он.

— Канцлер? С чего ты взяла? И на что ему это? Крунар — герой четырех войн, за наше дело пали все четверо его сыновей. Он же был покойному герцогу самым близким другом! Зачем бы ему совершать то, что сделает все жертвы напрасными?

— Я сама не могу понять, что движет Крунаром, но посмотри, что получается! Он был единственным, кто знал, что одному-двум убийцам с нами не справиться, — и на въезде в Геранд на нас насело сразу семеро. А потом он приехал, и единственный пленник тотчас исчез. — Я складываю руки на груди, чтобы не ломать пальцы. — И вот еще что: тебя отравили ядом из моих собственных запасов. Добраться до которых мог лишь Крунар!

Дюваль моргает, осознавая и взвешивая мои доводы. Потом трясет головой, словно пытается разогнать застилающий разум туман, и с силой трет лицо.

— Погоди, — говорит он. — Вспомни лучше, как все это время он поддерживал Анну! Канцлер был на ее стороне, когда она отказывала д'Альбрэ, и голосовал за союз с Немуром. Что могло довести его до измены?

Я окончательно перестаю что-либо понимать. То ли в мои рассуждения вкралась ошибка, то ли ум Дюваля утратил прежнюю остроту?

— Господин мой, он сообщил в монастырь, что ты замешан в заговоре твоей матери. Он выставил тебя изменником перед аббатисой.

Дюваль рывком вскидывает голову, не в силах поверить:

— В самом деле?

— Да.

— Тогда почему она не распорядилась о моей казни?

Я молчу, но способность рассуждать еще не до конца покинула его. Он смотрит на свои сапоги:

— Так вот, значит, почему я едва чувствую ноги.

— Нет, господин мой. Клянусь, это не я. Я получила приказ, но не исполнила его. Ты должен отдохнуть.

Он встает, но сразу начинает валиться. Я подставляю плечо и почти на себе тащу его к постели. Луиза оставила покрывало откинутым, и я укладываю его. Закидываю на постель его ноги и разуваю. Заново проверяю сапоги — нет ли следов яда? — и бросаю их на пол. Потом укрываю Дюваля толстыми, мягкими одеялами. Он пытается воспротивиться, приподнимается на локтях, но я упираюсь ладонью ему в грудь и заставляю улечься. У него совсем не осталось сил, и мне делается страшно. Его веки трепещут, потом опускаются. Мое сердце от ужаса колотится прямо в горле. Я наклоняюсь послушать, дышит ли он.

— Хочешь принять мой последний вздох? — спрашивает Дюваль.

— Что ты, господин мой! Я лишь пытаюсь…

— Поцеловать меня?

Тоска в его голосе разрывает мне душу.

— Да, господин мой, — говорю я.

Склонившись к нему, я целую. Это долгий и медленный поцелуй, я как будто стремлюсь вытянуть весь яд из его тела. Веки снова трепещут, он закрывает глаза, потом дыхание выравнивается. Исхудалое лицо делается спокойней. Я вижу, какие тени залегли у него под глазами, как провалились небритые щеки, лишь на скулах болезненно горят яркие пятна. Мое сердце разрывается от горя и любви.

Его пальцы судорожно дергаются, и я накрываю его руку своей. Он успокаивается, потом поворачивает кисть таким образом, что наши ладони соприкасаются.

— Не уходи.

— Я не уйду, — говорю я.

«И ты не смей уходить! — хочется добавить. — Поклянись, что не умрешь!»

Но как добиться от него обещания, которое он не волен сдержать?

Я сажусь на пол рядом с постелью и не спускаю с него глаз до рассвета.

В конце концов я все-таки засыпаю. Меня будят его губы, коснувшиеся руки. Я открываю глаза: Дюваль смотрит на меня, подперев рукой голову:

— Доброе утро!

— Доброе утро, — смущенно бормочу я и пытаюсь высвободить руку.

Дюваль пожимает ее напоследок, затем отпускает.

Я поднимаюсь на ноги, пытаясь не обращать внимания на боль в окостеневших от долгого пребывания в неудобной позе суставах. Пока разглаживаю юбки и силюсь хоть как-то привести себя в порядок, Дюваль выбирается из-под одеял и идет к умывальнику, чтобы поплескать в лицо холодной водой. Ноги держат его заметно лучше вчерашнего, и я отношу это на счет целительного ночного отдыха. Вот он оборачивается; с его подбородка капает вода, но глаза определенно прояснились.

Я вручаю ему льняное полотенце. Пока он вытирается, я пододвигаю поднос с остатками ужина: